[ЗВУК] [ЗВУК] [ЗВУК] Обобщая тему прорыва, который сделали гуманитарные науки в XIX веке, нужно сказать, что они подготовили именно философский взлет мысли о культуре. Без накопленного эмпирического материала философия бы не совершила свой прорыв, но и без вот той работы по конкретизации поставленных вопросов и полученных ответов (конкретизация свойственна именно науке, а не философии), без этого тоже вряд ли можно было бы создать вот это большое смысловое поле, с которого работала философия. Кроме того, XIX век гуманитаристики показал и просто то, что она не всегда может достигнуть своих целей, если не прибегает к философским смысловым моделям. Вот, может быть, именно осознание того, что наука, переходя определенные пределы, то есть превращаясь в стихийную метафизику, она теряет научность, но не приобретает философичности настоящей, именно это осознание заставило искать опять союза с философией. Сейчас мы переходим, собственно, к теме философских конструкций о культуре в первой половине XIX века. Ну немножко, может быть, отступив назад и, начиная с последних 20-ти лет XIX века. Вот схема, которая показывает основную такую дифференциацию направлений позитивной философии XIX века. Она может пригодится как обобщающая такая модель. В XIX веке в основном мы имели дело с позитивистскими методами, применяющими к культурному материалу то, что наработано естествознанием. В некоторых случаях в самом конце XIX века – начале XX века мы имеем дело с попыткой самостоятельно, без гуманитаристики построить некую модель культуры. Ну для этого, может быть, характерны научная рефлексия самих естествоиспытателей о культуре и специфическое направление эмпириокритицизма, которым мы заниматься не будем, и, конечно, прагматизма, о котором шла речь. Прагматическая философия — это тоже креативное для XIX века направление. Неслучайно оно несколько раз будет восстанавливаться на новых уровнях и семиотикой и трансцендентализмом немецким. Эта схема показывает дифференциацию витализских направлений, то есть тех, которые за первичное принимают (и в культуре, и в предмете) исследования индивидуальное бытие и его формы жизни. Мы имели дело с двумя направлениями основными философии жизни. Первое ветвится, исходя из Шопенгауэра, и второе намечено в герменевтическом подходе. Здесь вот Дильтей указан, как главный ее представитель. О нем еще речь впереди. Собственно, философия существования в ее версии XIX века — это такие вот размытые несколько модели, данные Штирнером и Фейербахом на стыке философии жизни и философии индивидуума, и очень четко выраженное учение Керкегора, но оно уже несколько изолировано от других в силу своей оригинальности и негативного отношения к самому духу XIX века. В конце, во всяком случае в последней трети XIX века формируются два направления, которые, собственно, пытаются уже решить задачу, которую мы только что сказали — вернуть философию как самостоятельную часть культуры в европейский интеллектуальный мир. Здесь два направления: неокантианство, о котором мы будем подробно говорить, его дифференциацию я здесь наметил, и неогегельянство, о котором специально речи у нас не будет, но стоит отметить, что не только возрождение модели Канта, но и новое прочтение гегельянского наследия было у истоков культур философии XX века. Как ни парадоксально, возродить Гегеля удалось англичанам в первую очередь. Именно они включают его философию как, собственно, живой метод в современный философский дискурс. Но потом, с некоторым запозданием, и немецкая мысль пытается, синтезировав, если угодно, неокантианство и неогегельянство, тоже включить Гегеля в дискуссии XX века. В основном это все-таки делали неокантианцы второго поколения, такие как Кон, Либерт, Кронер. Но о чем нам обязательно нужно поговорить, разумеется, — это неокантианство. Именно с двух школ неокантианства начинается радикальный перелом в судьбе философии запада. Во-первых, неокантианцы, вообще, собственно, вернули философии статус уважаемой части современной культуры. Не то чтобы она исчезла в XIX веке, но она ушла в подполье, если можно так сказать, в университетских кафедрах или в кабинеты, так сказать, одиноких мыслителей, очень часто чудаковатых маргинальных оригиналов, или в формализованные, значит, пространства университетских кафедр, или же философия растворилась в литературном творчестве. Здесь, конечно, продукты были потрясающие и впечатляющие, но все-таки это была не совсем профессиональная философия. Неокантианцы, наконец, несколько вернули традиционный статус философии, а для нашей темы они осуществили просто радикальный прорыв. Они показали философскую предметность рассуждения о культуре, не сводимую ни к психологии, ни к лингвистике, ни к какой другой гуманитарной дисциплине. Здесь представлена такая таблица, в которой указаны основные мыслители неокантианства — собственно, люди, которые его создавали как школу. Указаны их ключевые публикации. Из этого уже видно, что начинается активно работа в конце 70-х, в 80-е годы, но и продолжается достаточно долго. Традиционное деление на две школы — на Баденскую и Марбургскую, в общем, имеет смысл, но, надо сказать, что для нас оно не столь принципиально. Традиционно Баденская, или Юго-западная, или она же Фрайбургская школа — это как раз та школа, которая занимается философией культуры в первую очередь и через нее рассматривает все остальные дисциплины. Марбургская школа занималась проблемой философии науки, научного метода, но в конечном счете и она пришла к довольно радикальному пересмотру понимания культуры. И именно из Марбургской школы вышел один из главных культур-философов двадцатого века Эрнст Кассирер. Поэтому мы с вами не будем концентрироваться на различии этих школ, а попробуем поговорить об основных концептах. Вот Виндельбанд, Вильгельм Виндельбанд, основатель, собственно, баденского направления, с которым мы сейчас будем иметь дело, первым попытался различить две предметности философии — это мир общих научных законов и мир индивидуальных событий, которые тем не менее имеют общезначимый смысл. Виндельбанд и его ученики решили, что нужно отказаться от стремления создать интегральное описание вот этих двух миров. Необходимо показать, что у каждого из этих миров есть не только своя специфика, но есть просто антологически, то есть бытийно, разные миры, требующие разного описания. Опираться, конечно, здесь было очень легко на Канта, потому что мы помним, что Кант на самом деле нарисовал три автономных мира в своей грандиозной панораме. бытия, один мир рожден, если мы трансцендентальный весь наш аппарат познания применяем к явлениям, это мир науки, другой мир рожден с применением все того же трансцендентального аппарата, к основаниям наших свободных действий. И третий, несколько странный мир, рождается, когда мы пытаемся свободу и природу представить или помыслить, объединенные в каком-то более-менее гармоническом целом, это мир целесообразности, к которому относится и искусство, и свобода, и вообще любое стремление, по сути дела, жизни утвердить себя, преодолевая среду. Очень важно, подчеркиваю, по Канту, что эти три мира обязательно нужно рассматривать с разной, так сказать, исследовательской оптикой, нельзя свести это к одному методу. И, конечно, неокантианцы могли опереться на фундаментальнейшие разработки в этом направлении. Баденсы предлагают назвать эти два метода двумя специфическими терминами, из которых уже следует характер этого метода. Если мы описываем, как это делают естественные науки, целое, задавая ему общие законы, то мы, собственно, и строим мир традиционных естественных наук, который баденсы называют номотетическим миром или лучше сказать миром рожденный номотетическим методом. «Номос» — закон, «тетика» — полагание, тезис. «Номотетическая» — это то, что предписывает общие законы изучаемому материалу. Причем предписывает, естественно, не значит навязывает. Делается это, как положено ученому, на основании длительной опытной работы с объектом, но дело в том, что опыт дает материал, но окончательный синтез делает наш трансцендентальный познавательный аппарат и несет за него ответственность. Поэтому, собственно, наука — это процесс, длительный процесс взаимной коррекции новых вбросов со стороны опыта и новых более, может быть, удачных опытов синтеза. Но очень важно, что установка, она заранее уже есть. Если мы вспомним кантовскую таблицу, там была установка, научная установка, на выявление причинности, а значит общих законов описывающих ее. Только в этих случаях мы можем говорить, что речь идет о научной деятельности. Ну можно закономерность отыскивать не только в системе общих законов. И вот тут – оригинальность неокантианства баденского. Они говорят, что одну и ту же фактически реальность феноменов мы можем описать, применив другой метод, и получится совершенно другой комплекс и наук, и, в конечном счете, реальности. Этот метод они называли идиографическим. Не стоит делать распространенную ошибку, там третья буква «и», «идио», а не «идео». Идиографический — это то, что «идиос», частное, описывает. Описание специфического особенного частного. Это, еще раз подчеркиваю, как и в первом случае, тоже установка заранее существующая. Опыт остался, если угодно, одним и тем же, но мы ему задаем другую систему вопросов, то есть мы выделяем некоторые, так сказать блоки или индивидуумы, подчеркиваю, не обязательно мы должны описывать индивидуальность, мы можем описывать сложные комплексные объекты, но важно, что… Чего мы ждем от этого описания? Мы ждем получения как бы индивидуальной конкретной формулы для данного объекта. Не то, как он вписывается в целое, а узнаем, что он несет с собой, то, что не могут повторить другие комплексы, индивидуумы, объекты. Простейший случай — это то, что мы делаем с историей. Но история не обязательно будет такой, собственно, наукой, она может быть эмпирическим описанием, упражнениями памяти, или беллетризованным рассказом о событиях, такой была старая история. Но, тем не менее, история может превратиться в науку, как это превратилось в XIX веке, если она описывает законы, которые не включают частное в общее целое, а, наоборот, как бы выделяют его и показывают, в чем его индивидуальная программа. Слово «программа», конечно, не употреблялось баденсами, но нам оно немножко понятнее, чем другие термины. Если мы здесь употребим слово, которое сейчас нам понятно, но не было в ходу у баденсов – слово «программа», – то здесь будет как-то ситуация ясней. Мы пытаемся частную индивидуальную программу данного объекта выявить. И вот для этого нужно не задавать законы, а описывать индивидуальные характеристики данного объекта. Вот это – идиографичский метод. Еще раз подчеркну, что речь идет не о том, что мы от науки переходим к не науке, а о том, что мы создаем два типа науки. Но из этого следует, что культуру мы можем описывать, конечно, и при помощи методов естественнонаучных. Однако специфика культурного бытия при этом исчезнет, но можем описывать ее адекватным методом, то есть выявляя вот эти самые индивидуальные составляющие с собственными программами. А что, собственно, как это происходит? Вот этот процесс описал Генрих Риккерт, ученик Виндельбанда. И, может быть, именно Риккерт и является центральной фигурой всего раннего неокантианства с его, так сказать, созданием особой науки о культуре, не редуцированной к известным методам. В знаменитой своей книге 92-го года «Границы естественнонаучного образования понятий» и в ряде более поздних произведений, Риккерт вводит понятие ценности — «верте», и понятие, оперативное понятие «отнесение к ценности» (Wertbezug). Вот это, собственно, ключевой концепт, с которым работает новая наука о культуре. Что такое ценность? Риккерт и его ученики говорят, что это не то, что существует, существует факт, подлежащий естественнонаучному исследованию, а ценность — это то, что создается человеком. Является ли это субъективным произволом? Нет, потому что субъективный произвол создает субъективный конструкт, так сказать. Он может быть даже и вполне как бы существующим долго и объективно, как политическое или художественное произведение. Но если он приобретает специфическую культурную общезначимость, этот объект, он становится ценностью. Ценности не «существуют», говорят неокантианцы, они «значат». Значимость, Geltung – вот это их особенное, так сказать, свойство, которое придает им культурную энергию. Ну, по-современному говоря, это виртуальные объекты и конструкты, которых нельзя просто с вещью или с функцией отождествить, они становятся ценностью только тогда, когда мы соотносим их с тем, что признаем ценностью, то есть обязателен элемент: (а) действия и социального признания. Ценности могут рождаться, могут уходить, могут быть замороженными, блокированными, временно сданными в какой-то архив, а потом востребованными, то есть тут виды динамик разнообразны, но главное, что любой из видов этого действия предполагает, что мы осуществляем это соотнесение объекта с ценностью и берем на себя ответственность за это, соответственным образом действуем. Неудивительно, что неокантианство баденское сразу приобрело такой немножко социальный оттенок. В конце XIX века многие направления, особенно социалистические, искали теорию, которая показала бы объективность тех вот целей, задач и методов, к которым политики прибегают. Отсюда и популярность Маркса, ну и популярность неокантианства у социалистов отсюда же. Возникла концепция этического социализма, которая вот как бы обосновывало право на революционное преодоление старого традиционного и, может быть, даже утилитарно-эффективного. Но если мы выдвигаем альтернативные ценности, значит, мы имеем право создавать альтернативные миры. Кроме того, как и положено кантианству, кантианство не говорит нам, что мы реально, как сказали бы утописты, реально овладеем этими объектами. Мы знаем, что кантианская мысль предполагает, что понятия ориентируются и двигаются к вечно убегающему горизонту идей. Идеи обязательно должны существовать, как должен быть горизонт, как элемент нашего мировосприятия, но это не значит, что мы где-то проведем эту линию горизонта. То есть здесь это трансцендентальное действие и движение к недостижимому идеалу, оно оправдано теоретически, и моральное и политическое мышление здесь тоже с удовольствием находит опору в этом. То есть уже сейчас можно осуществлять эту моральную деятельность – деятельность по смыслополаганию и связыванию объекта со смыслом. И мы не обязаны предъявить как бы результаты, работающие сейчас как бы такие вот модели. Ну отчасти в этом минус, конечно, предложенного метода, но и большой плюс, то есть он, метод скорее морального и культурного действия, а не утопического построения счастливого общества здесь и сейчас. [МУЗЫКА] [МУЗЫКА] [МУЗЫКА]
