Так случилось, что этой казалось неизбежной провинциальной судьбы Петербургу удалось избежать благодаря одной малосимпатичной женщине - императрице Анне Иоанновне или, лучше сказать, случайности. Уж она-то происходила из старинного рода, не то что портомойка Екатерина I, была дочерью брата Петра царя Ивана. Анна была настоящей русской царевной, родившейся в Кремле и должна бы обосноваться в Москве, на своей родине. Но нет! Гонимая страхом за свое политическое будущее и безопасность после дворянской революции 1730 г., Анна (как и раньше Петр) уехала, точнее - бежала из Москвы в Петербург, подальше от Руси, бояр…. Так, благодаря этому побегу в 1732 г., еще на 186 лет Петербург снова оборотился столицей, резиденцией, «фасадой» империи… И это решило все! Блеск императорской короны стал для города светом солнца, несущим жизнь. С той поры «имперскость» стала важнейшей чертой, особенностью Петербурга. Она проявлялась во многом. В архитектуре Петербурга, в его фасадности, витринности, официозной торжественности и непривычной для остальной России регулярности и чистоте городских улиц. Необыкновенно символично то, что царское жилище – многократно перестроенный Зимний дворец, стоит на левом, материковом берегу, у самой Невы. Именно с этой точки, от этой гранитной кромки Дворцовой набережной непрерывно, на десять тысяч верст, на месяцы и даже годы пути, до самой набережной залива Золотой Рог во Владивостоке, одним сплошным, неразрывным, сухопутным пространством тянулась самая большая империя мира - Российская. А известно, что для русского сознания пространство и есть подлинное богатство. И Петербург – блистательный фасад империи, витрина, окно, которое первым видит прибывающий в город с моря иностранец. «После нескольких часов гребли, - пишет иностранец, - не видя ничего, кроме… тихого и убогого леса, вот, наконец, - изгиб реки и ни много - ни мало, а как в Опере, перед нами неожиданно раскрылась сцена имперского города. Помпезные постройки на том и другом берегу, стоящие группами, башни с золочеными шпилями, там и сям пирамидально возвышающиеся, корабли с мачтами и развивающими вымпелами, выделяющиеся на фоне строений и вычленяющие детали из общей картины». Этот иностранец Франческо Альгаротти как раз сказал, что Петербург – окно в Европу, точнее он писал: этот город – «большое окнище – gran finestrone»-, недавно открытое на севере, из которого Россия смотрит в Европу». Не будем забывать, что со дня основания Петербурга не прошло и сорока лет, а человек уже увидел воплощенный в каменном облике Петербурга грандиозный замысел Петра Великого – создать имперскую морскую столицу. Петербург был одновременно и военным городом, городом-памятником преимущественно имперских побед, он был истинной военной столицей. Без зданий казарм, манежей, полковых церквей, триумфальных арок, монументов богу войны Марсу – Петербург был бы пустыней, пустырем. Не случайно, первые воинские памятники Румянцеву и Суворову были типично имперскими, римскими символами – оба эти полководца никогда, ни единой капли своей крови не пролили при защите Отечества, а добывали свою славу вдали от России: в имперских войнах в Турции, Италии, Польше, Швейцарии, на Средиземном море. То, что город был резиденцией одной из великих империй нового времени серьезнейшем образом сказалось и на его экономическом развитии. Его экономика удовлетворяла преимущественно военные, военно-морские нужды, а также потребности императорского двора. Да и в дальнейшем, эта ориентация сохранялась. Неслучайно поэтому петербургские (а позже отчасти ленинградские товары) были (или казались) эталонными, лучшими, произведенными «лучшими поставщиками императорского двора». С годами, уже к середине XVIII века стали заметны еще увиденные Петром экономические преимущества Петербурга как внешнеторгового порта на путях «Запад-Россия», «Запад-Восток». Он стоял на самом берегу общего для Европы Балтийского моря. И это давало ему несомненные преимущества. Сотни кораблей входили в Неву, к концу XVIII века стали появляться суда из Северо-Американских Соединенных Штатов. Они везли в Америку из Петербурга множество разных товаров. Кроме того, в Америку они завозили миллионы гусиных перьев. Это позволяет историкам в шутку предполагать, что Декларация независимости США была подписана перьями русских гусей. С середины XVIII века факт существования Петербурга изменил прежде глухую Северо-Западную окраину России. Город, как магнит, который притягивает железную крошку, тянул к себе окрестные губернии, поворачивал к свою сторону торговые пути, впитывал в себя потоки товаров и людей. Он стал полнокровным и динамичным экономическим центром. Уже с первых лет своего существования Петербург развивался как космополитичный центр, совершенно непохожий на русские города, в которых иностранцы жили отдельно от русских, в гетто. Здесь же, на краю расселения великорусской народности, на границе с угро-финским миром, было все иначе. Здесь нуждались в иностранцах, их не утесняли за веру – иноверческие храмы строились не по предместьям, а прямо на Невском проспекте! Смотрите: подряд стоят голландская, немецкая, французско-польская, армянская, чуть в стороне шведская, финская. Уже в первой половине XVIII века в Петербурге возник удивительный космополитический климат, сплав высокой и бытовой культуры, смесь лиц, наций, культур. На улицах была слышна речь многих народов. Нет сомнений, разные люди из-за границы приезжали в Петербург, по-разному они относились к России. Одни ехали сюда «на ловлю счастья и чинов» и, заработав длинный рубль или разорившись дотла, с проклятьем покидали «дикую русскую столицу». Другие, окончив работу по контракту, продлевали его еще на несколько лет, потом еще и еще. Они женились здесь на русских женщинах, крестились в православную веру, у них рождались дети – полунемцы, полурусские, словом - петербуржские Карлы Иванычи, Петры Францевичи. Крайне важно, что сама жизнь в Петербурге не была для них родом овидиевой ссылки, формой прозябания. Петербург был воротами в неизвестное. Здесь открывался простор для дела, здесь можно было быстро разбогатеть, сделать карьеру, испытать приключения. Здесь была научная терра инкогнита. Если бы не Петербургская академия, писал гениальный математик Леонард Эйлер, «я бы так и остался до седых волос кропателем» в каком-нибудь захолоустном немецком университете. Иностранцы быстро привыкали к этому городу, к этому народу. Они «заболевали Россией», на них как-то незаметно распространялось необъяснимое словами обаяние России, совсем неласковой Родины-матери даже для своих, кровных детей. Непонятно, в чем секрет этого обаяния: в преодоленному ли страхе перед этим чудовищем, в остроте пушкинского ощущения русской жизни как «бездны на краю», а может быть в гениальной русской литературе, в еще неоконченной русский истории…. А может - в чудесных, неподражаемых русских женщинах, в звуках русской речи или в русских песнях, в особом русском застолье? Камер-юнкер Голштинского герцога Берхгольц, живший в Петербурге еще при Петре I, писал в дневнике, что он с приятелями-немцами часто уединялся за шнапсом и они вместе пели… русские песни. Эту живописную картину можно дополнить: Берхгольц латинскими буквами написал первые строчки одной из песен: «Стопочкой по столику, стук-стук-стук!». Империи всегда космополитичны и это самым благоприятным образом сказывается на внешнем облике, образе жизни их столиц. Духом космополитизма имперский Петербург задышал полной грудью почти сразу же после своего рождения. И потом, в годы советского изоляционизма, сколько бы его не вытравливали, этот дух стойко держался в порах города, в его памяти, в оставшихся после нашествий и террора коренных петербуржцах, он упрямо проступал в замазанных названиях и именах на его фасадах. В Соляном переулке сверкало нам сверху здания «Мухи» золото имени барона Штиглица или на 7-ой линии сияли голубые изразцы аптеки с именем аптекаря Пеля. Звук
